Акимовы воды


Источник: "Рыболов-спортсмен: Альманах" Выпуск №49 1989год
Автор: Анатолий Никольский

Этот слух взбудоражил всю Москву: в верховьях Осетра меньше воды, чем рыбы. На голый крючок клюет!
Узнал про эту новость и мой фронтовой друг Петр Петрович Клюев — бывалый рыболов и природолюб самой чистой и теплой души. Примчался ко мне прямо с Птичьего рынка и кинул с порога молодецкий клич:
— Ну что, друже, пошатаемся по святой Руси?
И вот так каждый раз: то, бывало, в мещерскую глушь утащит на съедение комарам-вампирам, то в вологодские дебри завлечет, то едва не угробит под Старой Руссой, заплутавшись среди прорвы рек и проток. Но все же любопытно, куда теперь позовет, в какие райские Палестины? Спросил.
Петр Петрович сдвинул очки на кончик носа, ссутулился, притворившись ученым мужем, и начал читать мне урок географии.
— Сын мой! У каждой реки есть исток, повсюдно именуемый еще верховьем. Природа хранит эти верховья в великой тайне, заслоняя от сглаза и порчи неприступностью гиблых мест. Так вот, сын мой, есть свое верховье и у Осетра — реки, при одном имени которой у меня запевает в жилах кровь и рвется на волю сердце.
— Не дури. Что за места?
— О-о-о! Это воистину сады Эдема! — снова став самим собой, продолжал Петр Петрович. — Это тебе не бесклевный Можай, не Руза, где ловятся ерши по спичке. Верховье Осетра — это самое отрадное для рыболова место. Ни тебе диких дебрей, ни погибельных топей. Степь да степь кругом. Простор, тишина, покой. На сто верст кругом видно. А небо какое там, боже мой, чистый ультрамарин, а воздух — у-у-у — целебнее, чем бальзам, а цветы-хризантемы — ай-ай-ай!
— Нет там никаких хризантем, — решительно возразил я хвастуну. — Полынь да татарник на коровьих лепешках.
— Точно! — почему-то вдруг согласился со мной Петр Петрович. — Об татарник там и в самом деле бока обдерешь. Но вот насчет коровьих лепешек... Ха-ха-ха! Помнишь, как под Уманью мы с тобой во время адского обстрела в коровье дерьмо морды прятали? Потом до самой румынской границы от нас навозом несло. С тех пор я лично живых коровьих лепешек не видел. А ты?
— Не морочь голову. Про Осетр начал, про Осетр и говори. Ультрамарин.
— А я про что? Осетр, батенька мой, из всех речек речка. Берега травянисты, пологи, но сухи и доступны рыболовам всюду. Ни отравы нет, ни пакости. Одни лилии. В омутах лещ берет, на перекатах — жерех. И щук полно, и окуней. Лови сколько душе угодно! Но главное — красота! Родники, травы, птицы. Не зря в темные времена там печенеги жили.
— Не бреши.
— Честно! До сих пор их каменные истуканы на курганах стоят. Помнишь у Блока: «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами»? К седой старине приобщимся, поудим. Ну, как — едем?
— С бухты-барахты?
— Ну почему? Мотыля я купил, опарыш с прошлой рыбалки остался, а червей в лопухах найдем.
— В каких еще лопухах?
— В луговых. Выдерем лопушок, а там, глядишь, червяшок. Ха-ха! И манной каши наварить успеем, и «геркулесу». Ну?
Так вот нежданно-негаданно и началась у меня еще одна рыбацкая Одиссея, теперь уже в языческие земли клюевских печенегов.
...В поезде Петр Петрович был весел и щедр. Выпил двухлитровый китайский термос чаю с лимончиком, угощал и меня, утешая удачной рыбалкой. Подолгу смотрел в окно, любуясь окрестной природой, много шутил, рассказывая всякие байки. Показал мне заморский складной подсак и снасть для ловли малька, приводимую в готовность нажатием кнопки. Но больше всего хвалил палатку из какой-то немыслимо тонкой и легкой ткани. Подарил катушку сингапурской лески, пять крючков и три поплавка самой престижной будто бы фирмы.
Попутные люди, глядя на нас, дивились: мужики вроде уже пожилые, степенные, а чудачат, как малые дети. Разводили руками, лыбились: то ли чокнулись под старость лет, то ли убежали из дурдома? Так примерно и ляпнула одна молодица с соседней лавки: «Вырвались, чай, от баб — и рады-радешеньки — от обузы избавились. Свежим воздухом дышать едуть, рыбалить, а у нас тут хребты трещат, лентяи...»
Гулящего люда и в самом деле развелось на святой Руси слишком много, но мы не в счет, свое мы отработали и попрек молодицы нам не указ. К нам, как к сухой стене, грязь не пристанет. Да и что с нас взять, если от счастья мы сами себя не помним. Кроме верховья Осетра для нас не существует ничего на свете. Но где оно — это верховье? Никто толком нам объяснить не мог. Ни встречный, ни поперечный. И только рыжий шофер автобуса, в котором мы бултыхались без малого три часа после пересадки с поезда, взялся доставить в этот район, где находится будто бы искомое нами место. Объявил в динамик, для приглушения прикрытый тряпкой:
— Рыбаки, слазь!
О, святые угодники! И куда это нас занесло? Ни верстового столба при дороге, ни какой-нибудь захудалой будки. Только древний старик с лысиной во всю голову да его сухая, как щепка, старуха в миткалевом белом платке. Смотрят недоверчиво, косо, как на марсиан. Других признаков жизни нет. Ни коня, ни трактора, ни комбайна. Бесконечное хлебное поле. Допустим, неперспективные деревни вымерли, но где же перспективные? Ничего нет. Где же верховье Осетра? Где рыбалка?
На этот вопрос лысый старик нам ответа сразу не дал — зачесал загривок, потупился и тем самым как бы предоставил полную волю своей шустрой старухе. Та живо вертанулась вокруг своей оси, осмотрела местность, уверилась и показала клюкой на кукурузный горб:
— Осетр — батюшка наш — за тем вон бугром бежит. Только зачем он вам? Тут где ни сядь — удить можно. Да и машины у вас вроде нет. Аль есть?
— Нет, мы на своих двоих.
— А-а-а... Тогда вам на Жраку йтить надо. Она рядом. Но все же на машине лучше. Сели бы и поехали куда надо. Хошь на Осетр, хошь на Цну, хошь, куда хошь.
— Нет у нас машины, нет.
— Тоды, чай, и так до задов ног не сотрете. Вон она, Жрака-то!
— Что за Жрака?
— Речка такая — Жрака... Из всех наших красавиц красавица. И рыбы в ней тьма-тьмущая. Голыми руками бери — не надо. Но мы туточки ловить не охочи. Бог с ней, с рыбой...
— Это почему же?
Старуха явно сконфузилась, поджала куриной гузкой губы и повела глазами на старика, как бы испрашивая у него позволения. Старик шевельнул левой мохнатой бровью и разрешил:
— Замахнулась с плеча — секи. Сказывай, что нашу речку Жракой татары назвали на свой лад, и про рыбью тьму не лакируй, говори правду, знаха...
— Слыхал звон, — покачав птичьей головой, нараспев возразила бабка. — У татар и слова-то такого нет. Это по-нашему — жрать, а по-ихнему ашаргать. Вот и смекай теперь — чья Жрака? Наша.
— Ну-ну.
— Не нукай. В ней ищо Алимушкин конь утоп — дед мне сказывал, она и сожрала его, коня-то. Значит, Жрака.
Этот милый разговор позабавил нас, потешил, но душевных терзаний не снял. Осетр, сказали, далеко, а на Жраку, где Алимушкин конь утоп, что-то не очень и тянет. Что же нам делать?
— Звонить в доску да вспоминать Москву, — посоветовал хитрый дед, но тут же добавил: — Волчьим рыском рыскайте, но завидней Акимовых вод не нарыскаете. Туда идите.
Что за Акимовы воды? Откуда взялись? На карте их нет, люди про них ничего не знают. Хотя каких только чудес не бывает на свете: и реки у нас меняют русла, и исчезают с лица земли болота, и возникают моря. Может быть, и тут ; уже преобразовали природу? Но кто?
— Как кто? — удивился дед. — Бог сотворил землю, а воду — наш Аким. Придете на место — увидите. Тут недалече. Час пешком, полчаса верхом, а скорее всего кувырком.
— Карту бы нам...
— Пошто? Чай не воевать пришли — рыбалить. И без карты можно. Вон видите на холме истукан стоит? Так. На этот алентир и идите. А оттоль и наша деревня Утешица хорошо видна. На нее курс держите. Так и дойдете с божьей помощью до самых вод. Может, и поудить еще успеете на вечерней зорьке. А нам точить лясы неколи: мне в Говорящей голове, пивнушке то есть, надо що курева купить, а бабке вон приспичило в черкву. — Старик перешел дорогу и крикнул, будто опомнившись, с другой обочины: — А ежели еще понадоблюсь, ищите меня в Утешице. Деда Фотия там каждый знает.
Боже праведный! И до чего же все-таки прекрасна жизнь! От теплых слов старика мы как бы помолодели сразу на двадцать лет и превратились мигом в каскадеров, которым нипочем любое лихо. Петр Петрович, как всегда шедший впереди, будто спятил с ума от радости и ликовал по всякому пустяку. Величал кумом шмеля, угодившего прямо в лоб, нюхал, схватив на ходу, полынь, жевал овес, растерев зерна на ладони. А то вдруг замирал на месте и шептал, как в бреду:
— Гляди-ка, суслик, живой... А каков Фотий? Какова знаха? Фольклор!
— Из фольклора ухи не сваришь.
— Это как сказать. Вот достигнем Акимовых вод, тогда...
— Уже достигли, — перебил я Петра Петровича и показал рукой на деревню, появившуюся впереди, как в сказке.
— Сроду такой красоты не видел, — признался мне Петр Петрович и ускорил шаг, благо дорожка пошла с уклоном. Забыл и про сусликов, и про шмелей,
и про фотиев «алентир», уже оставшийся где-то сзади. Кричал, широко растопырив руки:
— Вот они, места для любованья удобные!
Деревня Утешица невелика — всего два порядка. Избы стоят высоко, просторно и смотрят друг на дружку гордо, как бойцовые петухи. Худых и заколоченных нет — все живые. Перед каждой вековая ива, за каждым подворьем — сад. Сколько изб и подворий, столько садов и ив. Рыбу ловить прямо из окон можно. Но мы ушли от людей подальше и разбили свой стан в конце застройки, за которой уже стелился приречный луг. Поставили на сухой плешине свою заморскую палатку с надувным матрасом, разложили вещи, убрали харчи и кинулись удить на свои ультра- и экстраснасти. Но клева, увы, не было. А день уже догорал, солнце садилось, и надо было засветло приготовить ужин. Но Петр Петрович зарычал на меня, как лев:
К черту ужин! В сумерках самый крупняк берет. Помнишь.
Но досказать не успел: поплавок его средней удочки скрылся под водой и провисшая леска поползла-поехала в сторону. Впопыхах Петр Петрович так растерялся, что уронил удилище, но все же подсек и изящно вывел крупную красноперку. Снимая с крючка, хвалил взахлеб:
— Какой экземпляр! Какие плавники! Огонь! А чешуя? Нанизай на нитку, и готово монисто. Ну и Акимова вода-водица! Ну и золотая рыбка! Теперь твоя очередь.
— Я не филин, в темноте не вижу, — с чувством затаенной зависти пробурчал я в ответ, твердо решив пошабашить. — К тому же с голодухи кишка кишке кукиш кажет — с утра ничего не ели. Хоть бы чайку попить.
Посмотрел, а на блескучей воде мой фирменный поплавок преспокойно плашмя лежит. Меня аж радикулит прострелил: поклевка! Рванул сгоряча и тут же почувствовал на леске повисшую тяжесть. Боже мой, лещ!
— Внатяг держи его, внатяг, — заорал Петр Петрович и тем самым испортил мне все дело. Лещ хлобыстнул хвостом, изогнулся и камнем пошел ко дну, оборвав сингапурскую леску, как паутинку. И я же оказался виноватым. Петр Петрович накинулся на меня, аки лютый зверь:
— Ну кто же так ловит? Кто? Надо было потиху, помалу, а ты?
— Не орал бы под руку...
— Шляпа ты, не рыбак.
— Не хуже тебя, лягушатника. Ха-ха! На лягушку у него щука берет, на лягушонка голавль хватает. Тьфу!
— Ах так! Ну и черт с тобой. Вот уйду завтра с глаз долой, и сиди один, ле-щатник!.. Путевую рыбу поймать не можешь. Без ухи оставил.
— Ха-ха-ха! Ху-ху-ху! — раздался позади нас басовитый смех, и к нам не спеша, вразвалку, подошел мужик богатырского сложения. Его наружность удивила нас: лицом черен, скуласт и курчав, как эфиоп. Одет тоже довольно странно, как сверхмодный певец на эстраде — в белой нательной рубахе, расстегнутой до пупа, и в шляпе, лихо сдвинутой набекрень. Будто собрался в баню. Но вместо веника в руках вилы-двурожки, какими испокон веку ворошат у нас луговое сено. Вид в общем такой, что поджилки дрожат. А что? Сочтет браконьерами и пырнет. Но этого, к счастью, не случилось. Эфиоп оказался мирным. Поглядел на нас, почесал, смачно зевая, брюхо и прогудел, широко разводя руками.
— А я-то думал сыр-бор горит. Тушить пришел, а тушить нечего. Пустяки.
— Он леща упустил, — буркнул из темноты Петр Петрович, как бы ища У мужика сочувствия и поддержки. Тот воткнул свои страшные вилы в землю, сипя закурил и весомо внес свою поправку:
— Не леща, а лещонка. Одной нервы не стоит, а вы тыщу треплете. Зря! Настоящих лещей завтра будем ловить. А пока прошу ко мне в гости. Попьете чайку, помиритесь, да и поспите у Акима Трохина вволю.
— У Акима? Но мы же не знакомы с ним, нам неловко.
— Ха-ха! А я и есть Аким. Значит, ловко.
— А палатка как же? Снасти, вещи... Сопрут...
— Спирать тут некому, — твердо возразил Аким. — Жулья в нашей деревне нет, двери у всех настежь, да и кому ваше барахло нужно? Вот если бы вы колесо от «Жигуленка» кинули, другое дело, стащили бы. А удочки, лески, крючки тьфу, у каждого мужика полон чулан. Так что прошу к нашему шалашу.
Шалаш у Акима оказался дай бог каждому — пятистенный, пятиоконный, рубленный, должно быть, из смоляной сосны. Три опрятно прибранных комнаты, кухня, печь и большая нарядная горница — для праздничных чаепитий и гостевых сидений, как объяснил нам придорожный Фотий, уже успевший вернуться домой. Он же, должно быть, и организовал нашу встречу с Акимом. Заранее вскипятив самовар, накрыл стол с расстегаем — рыбным пирогом и другими домашними яствами вроде свежих ягод, лучка и огурчиков, только что сорванных с грядки.
Ели и пили мы до седьмого пота — так щедро угощал нас Фотий, исполнивший просьбу хозяина. Сам же Аким ел вяло, только тыкал в тарелку вилкой и как-то отрешенно слушал наши рассказы. Зато Фотий хвалил его, не щадя живота своего.
— Таких, как наш Акимушка, — рокотал он, — надыть в черковные святцы записывать и чествовать, как угодников. А они втихаря сунули ему грамоту, и делай что хошь: хошь на стенку вешай, не хошь — вытирай зад. Другим вон отравителям земли ордена дают за полновесные урожаи, а Акиму — шиш, хотя он и принес Утешице больше пользы, чем колхоз. Шутка ли! Один речку запрудил, плотину поставил — пушкой не расшибешь. Все здоровье свое угробил, инвалидом стал, но доброе дело сделал. Вон какие мешки-то под глазами. Шутка ли!
Лицо у Акима и в самом деле неживое, серое и как бы слегка припухшее. Дышит с сипотцой, натужно, и взгляд померклый, как у слепого. И в крепком на вид теле, кажется, уже нет богатырской силы. Это подтвердил и сам Аким, взявший под конец беседы слово.
— Трухлявый пень свежим не бывает, — начал он. — Силы свои я в карты не проигрывал и в кабаках не пропивал — это верно. И здоровье подорвал не ради наград. Не в наградах суть. Все дело в жизни, а она ох как заковыриста! Иного крутит, вертит, а что вывертит? Деньги, жратву, квартиру? А дальше что? Погост... Прежде, когда жил в Москве и работал в милиции, я о таких вещах не думал и все то, что творилось вокруг меня, принимал за чистую монету. Плавал в мутных водах столичной жизни, как слепой щенок. Стоял в неприступных подъездах слуг народа, козырял, пятя грудь, их роскошным «Чайкам», охранял дачи, углы, притоны в заповедных удельных лесах. Промерзал до костей зимой, изнывал от жары летом, уставая до смерти от собачьей жизни. Но ни разу не отступил от присяги. Думал — служу народу, а служил, как видно, мыльным пузырям. Размотал, растранжирил жизнь на потеху всесильных вельмож, получив взамен смертельное удушье.
Аким перевел дух, хрипло откашлялся и продолжал:
— Жить в Москве стало трудно. Не потому, что пенсия мала. Нет, пенсии на хлеб-соль хватает. Просто стало видней то, чего раньше не замечал. Жизнь как бы повернулась другой стороной и оголила свои изъяны. Вот согнутая в три погибели старуха — вся в обносках, а вот ветеран войны, собирающий на помойках хлам. А вот районный депутат в необъятной ондатровой шапке, обещавший к двухтысячному году рай. И лились рекой слова в тумане всеоб¬щего зачумления. Тошно... А тут еще свое горе — развалилась семья: дети погнались за длинным рублем и разъехались, а жена померла. Жизнь потеряла смысл. Вот я и вернулся в родную Утешицу на излечение.
Ни отца к той поре уже не было, ни матери. Дом стоял заколоченный и обветшалый. Сад задичал, и огород зарос непролазным бурьяном. Пришлось и крышу перекрыть, и сменить подызбицу — венцы, и обновить без малого все подворье. Работал до кровяных мозолей, до черноты в глазах и управился со всеми делами за два года. Думал, теперь можно жить спокойно. Но не тут-то было. Что-то опять не ладно на душе. Кто я такой? Зачем живу? Кому от меня польза? И не зря ли небо копчу? Закручинился я, затосковал, прямо сохну, а что делать — не знаю. Вот однажды и пошел развеяться к ручейку, а там, смотрю, бабы переходят мельничный брод и ругаются на чем свет стоит. Куда же, Думаю, сельсовет смотрит? Ведь такое неудобство людям. И в поле надо переправляться вплавь, и по грибы, и по ягоды. Надо же что-то делать. А тут как Раз Семка-Трухан попался на глаза и надоумил. Идет, паршивец, по ручью с острогой и бьет с плеча всякую рыбу. То, смотрю, щучонку на берег выкинет, то язишку. Попрекнул сукина сына, постращал, а он мне фигу в нос — на, говорит, выкуси, не себе беру, а почетным гостям, для которых закон не писан. Я, говорит, нынче им уху варить буду. У меня, говорит, с ними кумовство и брат¬ство, а ты не лезь, пока цел. Вот ведь какие чудеса в решете бывают. Ну нет, думаю, этой теплой компании я не потатчик. Рано или поздно, но на чистую воду их выведу. Ведь есть же на свете справедливость! Но сперва я решил поквитаться с Семкой — поставить на месте старой мельницы новую плотину. Думаю, на большой воде ему придется туго. Лодки-то у него нет. Да и людям без воды не жизнь. Ни огорода в сухоту полить, ни искупаться. Прикинул все это и пошел прямо в контору к председателю. Тот грыз-грыз карандаш, думал-думал, но ничего путного так и не сказал, пообещав, однако, провентилировать. Начал он вентилировать, а я возить к ручью из карьера глыбы, и возил по одной штуке в день ровно десять лет. Хорошо ли вышло, плохо ли — судить не мне, а я доволен и тем, что люди говорят «спасибо»-. Тем и живу.
Аким встал из-за стола и хотел идти застилать нам постели, но Фотий велел ему сесть на место, сказав:
— Сперва итог подбей, потом иди. Про Семку докончь, про почетных гостей,
— Что доканчивать? Посшибали им башки и ладно. Один сам себе пулю в лоб пустил, второй за решетку сел. Законный итог. А Семка что? С него взятки гладки. Живет, как побитый пес, казнится. Но к своей воде я его близко не подпускаю. Пущай в бетонном бассейне удит.
...В просторном и светлом доме Акима мы прожили пять дней и почти ни разу с ним не расставались. Вместе ловили рыбу, ходили собирать грибы, наслаждаясь красотой окрестных мест. Под его началом сплели корзины, в которых и привезли домой копченых лещей и щук.
С тех пор прошло уже несколько лет, но тесная связь с Акимом у нас не прерывалась. Каждую зиму он приезжал к нам в гости и рассказывал о своем житье-бытье. Дом свой отписал под детский сад, а сам пристроил себе малый угол и живет теперь рядом с ребятишками. Плотина, сказал, стоит, как скала, и рыба ловится пуще прежнего. Приглашал к себе на курорт, обещая санаторный харч и целебный воздух.
Но вот совсем недавно получил я письмо от Фотия, в котором он писал: «...Живу, хлеб жую. А Акимушка наш, не дожив веку, помер, царство ему небесное. Слезы лились ручьем, плакала и скорбела вся деревня, окромя Семки, который был рад. Но и без него все прошло чинно и гладко. Могилку копал я, а оградку сковал и поставил наш кузнец Афанасий Лисин. А бабы все свои палисады повыдрали и охапки цветов отнесли Акиму. Фрол-председатель и другие наши охотники минут пять палили из ружей, давая остальный салют. А теперича как жили мы, так и живем. Но прежний Утешицы больше нет, а есть взамен ее деревня Акимовы воды, нареченная так с нашего мирского согласия. И ищо прилагаю вам новую карту с новым названием, чтобы не мыкались и не плутали, как прошлый раз. Приезжайте живей, ибо Семка купил надувную лодку и по ночам кидает сетенку. Надо накрыть его и приструнить. Ваш Фотий».
Об этом грустном письме, кроме нас двоих, до сих пор никто не знает. Не афишировали мы и Утешицу. Но не зря говорят: земля слухом полнится — пронюхали москвичи о нашей тайне, как-то дознались, и теперь можно часто их видеть у привокзальных касс. Билеты берут до Акимовых вод и едут туда прямиком по новой, недавно проложенной железнодорожной ветке. И пускай едут. Красоты, сотворенной Акимом, на всех добрых людей хватит...

Комментировать
Комментировать
Надоела реклама?
Поддержите DIRTY — активируйте Ваш золотой аккаунт!